Весной 1705 года, в Соликамск послан указ о бритье бород и перемене русскаго платья на немецкое. Долго размышлял соликамский воевода о том, как объявить горестную новость подчиненным, главное—как добиться, чтоб воля его царскаго величества не осталась неисполненною; наконец, решил: огласить закон в церкви, да тут же и покончить дело.

Дождавшись перваго воскресенья, градоначальник шлет жителям Соликамска повестку явиться к обедне в собор: есть-де от двора государева указ такой, который должны выслушать все, и после неведением его отнюдь себя не оправдывать. Граждане поспешили в храм. Когда обедня кончилась, воевода велит народу приостановиться, сам всходит на амвон и громко прочитывает роковую бумагу, за подписью «Петр». Ужас объял православных, сведавших, чего требует император. «Последние годы! последние годы!» шептали между собой старики, покачивая головами и, хотя не говорили, но думали: «нет, пускай в нашем животе и смерти будет волен великий государь, но не покоримся обычаю еретиков!» Но срок исполнения указа был уже близок. Лишь только огорченная толпа поворотила из церкви, как вдруг встретила задержку. Солдаты, заранее поставленные здесь, схватывают каждаго взрослаго мужчину: один из стражей держит бедняка за руки, другой остригает ему усы и бороду, третий, припавши вниз, обрезывает полы кафтана, выше колен. Картина была по-истине жалостная! У редких жертв достало смелости оборонять свое лицо и платье; большая часть несчастных, не обращая внимания на гибель наряда, торопились ловить валившиеся из-под ножниц клочья волос и прятали их за пазуху. При виде остриженных отцов и мужей, дети и жены подняли страшный вой, словно над покойниками, и возврат семейств в дома уподобился похоронному шествию.

Многие из соликамцев, сохранив остатки бород до дня своей кончины, завещали положить поруганную святыню, вместе с ними, в гробы. Как сказано, так и сделано. 

В один из 1730 годов окрестности Соликамска до того наводнились шайками разбойников, что не стало от них пропуска по дорогам ни конному, ни пешему; даже села и деревни нередко были ограбляемы среди белаго дня. Житье и в городе сделалось небезопасным. Вынужденный крайностью обстоятельств, воевода решился лично поискать злодеев. Он стал во главе отряда, состоявшаго из десятков двух инвалидов, на-половину калек, и сотни городских и сельских обывателей, вооруженных чем попало. Bсe соликамцы чаяли победы и одоления супостатов; сам предводитель отряда, едва-ли не больше других, надеялся на успех своего предприятия.

Дело было под осень. Взявши с собой достаточное количество съестнаго и промочительнаго, рать выступила за город около полудня и к вечеру дошла до камскаго перевоза,—значит, отмахала чуть-ли не десять верст! Здесь было решено остановиться бивуаком. Видно, и тогда держались пословицы: «тише идешь—дальше будешь». Освободясь от доспехов, простые ратники развели огни, сварили кашицу, похлебали и затем полегли спать на поляне. У главнаго костра происходил ужин всех мало-мальски чиновных лиц, под председательством воеводы. Выпивка и закуска затянулись едва не до первых петухов. Много господа ели и пили, а болтали и того болеe. Подгулявший командир вел громкую речь о разбойниках, ругал их начем cвет стоит, грозился до одного переловить и перевешать. Свита поддакивала. Наконец, компания, сотворя молитву, улеглась и вскоре заснула крепко, сладко, точно на домашнем ложе. Никто не позаботился учредить караул.

На грех, отряд разбойников, человек до сорока, скрылся в соседнем перелеске, откуда мог не только видеть бивуак, но и слышать брань, которою его там осыпали. «Хорошо, други!» говорит атаман, «кушайте во здравие, да нам, голодным, оставьте что-нибудь; а как легко ловить и казнить вольных молодцов— попытайтесь!» Давши противникам разоспаться, злодеи подкрались к ним, овладели, прежде всего, ружьями, потом пинками разбудили хмельнаго воеводу и связали. Некоторые из солдат и мужиков вскочили-было на ноги, с целью обороняться, но храбрость тот-час исчезла в смельчаках, когда сделано было разбойниками несколько выстрелов на воздух. «Ложись на земь!» крикнули победители, и трусы растянулись на поляне, словно убитые. Начальник провинции и его штаб почитали этот момент последним в жизни.

Атаман спрашивает пленника: «как же, твое почтение, хвастал, что всех нас поймаешь и злой смерти предашь?» Несчастный молчал. Долго издевались бродяги то над ним, то над его свитой: поносили особу правителя непристойными словами, давали пощечины тем, кого знали с дурной стороны, стращали прицелом в них из фузеи, словом, потешались сколько было угодно душe. В заключение атаман произносит приговор. «Ты», говорит он воеводе, «ты хотя иногда и держал нашу братью в колодах, однакож, знаем по слухам, пытал не люто и кормами не обижал. Ну, за это будешь жив, а за похвальбу и давишнюю брань дадим тебе память». Варвары обнажили бедняжку, приказали лечь на поляне и больно высекли таловым прутьем. Свите тоже досталось в свою очередь.

По окончании расправы, разбойники взяли себе лучшия ружья ратников, платье людей чиновных; не забыли также прихватить недопитая баклажки с водкой и недоеденные припасы, что все было погружено в лодки, заблаговременно спрятанныя в кустарники. На прощанье атаман сказал воеводе: «Если опять вздумаешь искать нас, то помни—с живаго тебя снимем кожу!» Разместившись по лодкам, разбойники поплыли в темную даль. Эсаул, как водилось у разбойников, затянул песню:  

На следующее утро партия, вместе с воеводой, вернулась в Соликамск и была распущена, с наказом—не разглашать о случившемся при перевозе.

В царствование Павла, в С.-Петербурге проживала одна бедная вдова-чиновница, обладавшая уменьем гадать над чашкою кофе.

Однажды она приглашена была показать свои фокусы в небогатом дворянском доме, где, в числе гостей, были два-три офицера. Когда дамы, охотницы до гаданья, удовлетворили свое любопытство, находившийся тут артиллерийский поручик выразил желание знать от ворожеи: «что ожидает его в будущем?» Ворожея налила в чашку кофе, долго глядела в нее, наконец, отворотилась, видимо изумленная чем-то необыкновенным.

— Ну, что? спрашивает поручик,

Женщина снова посмотрела в кофе и снова отворотилась, молча, с испугом на лице.

Поручик, повторив свой вопрос, прибавил:

— Вы, сударыня, не отлагайте сказать правды; какова бы она ни была, я не струшу.

— Не смею говорить, робко отвечает сивилла.

Офицер настаивает. Наконец, получает ответ, чуть не с испугом:

— Вы будете... вы будете.. хотя и не царь, а что-то в роде того... Компания гостей аплодировала поручику, совершенно растерявшемуся при столь оригинальном предсказании. Скрипя сердце, он тоже разсмеялся, но продолжал мучить любопытством бедную колдунью.

Прошло много лет после этой сцены. Чиновница-ворожея состарилась в нищете и думала уже о другой жизни. В одно утро является в ея квартиру ливрейный лакей и просит пожаловать, вместе с ним, к военному министру, Алексею Андреевичу Аракчееву. Старушка растерялась. Лакей вежливо повторил приглашение и старался успокоить бедняжку. Делать было нечего, старуха собралась и поехала в присланном экипаже.

Войдя в приемную министра, она решительно не знала, о чем ей предстоит объясняться с знатным вельможей. Вскоре повели ее в кабинет графа. Лишь только переступила она порог, сидевший у письменнаго стола граф сам милостиво заговорил:

— Здравствуй, старая знакомка!

Старуха поклонилась, в ожидании дальнейших слов.

— А помните ли? как вы ворожили в доме у таких-то?

— Извините, ваше сиятельство, не могу привести себе на память этого случая.

— Ну, да дело не в том, скажите-ка, имеете ли вы какое-нибудь состояние?

Ободренная ласкою, чиновница созналась в своей крайней бедности, но от просьбы о помощи удержалась.

— Вот что вам предложу, сказал Аракчеев:—переходите ко мне в дом, получите здесь комнату, стол - и живите себе покойно.

Старуха залилась слезами и готова была упасть в ноги благодетелю.

— Не плачьте, не плачьте! Еще спрошу вас: имеете вы родных?

— Имею, ваше сиятельство, одного только внука, молодаго человека, который обучался в горном корпусе, а ныне служит по горной части в Перми.

— Какую он занимает должность?

— Находится, пишет мне, в канцелярии берг... берг-инспектора—извините, не умею назвать...

— Хорошо, я позабочусь и о нем.

Старуха снова начала плакать и благодарить за милости.

Через несколько дней старая ворожея переселилась к благодетелю и поступила под покровительство сожительницы графа, пресловутой Настасьи.

В 1822 году пермский берг-инспектор, Андрей Терентьевич Булгаков, получает из Петербурга письмо такого содержания: «в канцелярии Вашей, милостивый государь, состоит на службе практикант горнаго корпуса Соломирский. Примите участие в судьбе этого молодаго человека, я прошу Вас, и дайте ему классную должность, какую он по способностям и поведению заслуживает». Подписано: «граф Аракчеев». Булгаков едва опомнился при виде подписи (так был всем страшен Аракчеев). Соломирский немедленно потребован на-лицо и спрошен: каким образом он известен военному министру? Практикант отвечал, что не знает, и что никогда и ни чрез кого не мог быть известен графу Аракчееву.

Здесь кстати сказать, что потомки Соломирскаго, внука ворожеи, сделались впоследствии богатейшими заводчиками в Пермской губернии. Так им и до настоящаго, кажется, времени принадлежат громадные многие большие заводы.

Источник:

- Соликамские предания : [из бумаг Ф. А. Прядильщикова, пермскаго старожила и летописца] / сообщ. М. А. Констанский // Русская старина, 1894. – Т. 81. - № 1. - С. 210-214.

http://mikv1.narod.ru/text/Solikam_RS94T81N1.htm